— Именно. Актер должен быть всегда холоден, холоден, как правосудие, холоден, как буква закона, холоден, как юридический документ, холоден, как...
— Но разве это натурально?
— Для меня — да.
— Что значит — для вас?
— Я по натуре человек холодный, поэтому холодность для меня натуральна.
Госпоже Пахт было за сорок, при всем том, как опытная инженю, она еще считала себя способной при случае тряхнуть стариной; посему, проверяя искренность моего софизма, она положила руку мне на плечо, сощурила глазки и жеманно пропела:
— Ты не шутишь, дружок? Так ли ты холоден?
Я опустил взгляд и поклонился со всей серьезностью:
— Прощайте, сударыня.
— Вы меня покидаете?
— Простите, сударыня, вы чересчур горячи.
— Как? И я тоже?
— Да, и вы тоже ненатуральны.
Войдя к себе, я закурил и принялся размышлять над юридическими принципами Бентама, который первым открыл простую истину: человек волен делать все, что ему по нраву; вдруг скрипнула дверь, я повернул голову и увидел... нос! Нос в приоткрытой двери, нос допотопный, то есть нос, настолько же превосходящий размерами нынешние носы, насколько мастодонт превосходит простого слона. Тут было отчего струхнуть. Однако как раз вовремя нос заколыхался, и я услышал знакомое мычание, раскрывающее тайну его владельца.
— Я могу видеть господина Тэчуне?
— Входи, входи, милейший Носорог!— ответствовал я, и барон Розен очутился подле меня.
Барон Розен, студент-юрист и мой коллега, был молод, богат, приземист, толст, бел, носат, и звали его в университетских кругах не иначе как Носорог. Ох, эти прозвища, кого ими только не награждают! Меня, например, товарищи величали Аптекарем, ей-богу не знаю, с какой стати. То ли за мое пристрастие к духам и помаде, то ли за то, что вследствие слабого моего сложения с детства меня сопровождали пилюли и капли, то ли потому, что одно время я приударял за г-жой Бенедек, миловидной вдовой аптекаря, которая оставила мне на память — ах!—тридцать семь пузырьков, больших и маленьких, цветных и прозрачных...
Барон тем временем принял весьма картинную позу:
|