[gainst]

Лёгкая печаль и сладостная истома, обленившегося за ночь в ласковой кровати тела, удерживали меня в своих объятиях и не позволяли встать и распахнуть окошко непрошенным гостям.
А капельки всё яростнее бились в беззащитное стекло, барабанили так, словно хотели разбудить мертвеца. Не добившись желаемого, они шипели, как клубок змей, и всё быстрее стекали вниз, заполняя слёзно-чистой, холодной водой лужу под окном.
Видимо, осознав бесполезность своих усилий, капельки постепенно оставили в покое моё окно и зашелестели в листьях клёна - кудрявого и развесистого, - одиноко стоящего в стороне, и тихо перешли на чуть слышный шепоток, похожий, скорее, на судачанье старух на завалинке, бесконечное и ровное.
И тогда я встал! Распахнул рассветное окно и громко крикнул - Ну что? Взяли?! То-то же! - Расхохотавшись, выпрыгнул в окно прямо в лужу босыми ногами, подставляя тёплое, ленивое, голое тело игольчато-жгучим каплям летнего дождя.
И, как в детстве, раскинув руки, кружась и приплясывая, наслаждаясь тем, как с головы вниз, по всему телу струится холодная вода, я кричал в свинцовое небо:
* * * Дождик, дождик, поливай,
* * * Нынче будет урожай!
Растревоженные моими криками соседи, в начале изумлённо смотревшие на меня: "Уж не сошёл ли с ума, не свихнулся ли сосед?!" - от души хохотали над моей детской выходкой.
И под этот хохот и весёлые крики соседей, я плясал, смеялся и пел, словно в давно ушедшем детстве, искренне и беззаботно!
А дождик лил, не переставая, поднимая лёгкий, тёплый, сизоватый, прозрачный туман с полупроснувшейся весенней земли.
Берлин, январь-июнь 1997