[gainst]

Сначала сРайнгольдом Шульцем я познакомиласьзаочно, прочитав пару его рассказов.Потом состоялась наша встреча – довелосьвместе быть в пути. С первого взгляда ипервого рукопожатия я почувствовала:Шульц – свой, надёжный, как все истинныесеверяне. И с первых слов мы – на «ты»,и сразу возникло это замечательноелёгкое чувство: знакомы сто лет! Жальтолько, что последние сорок – невстречались. И столько, за эти сорок,всего накопилось! Мы ехали в машине итараторили три часа подряд – делилисьновостями. Их у него немало. Он, в отличиеот меня, в Германии давно, с начала 90-х.Перебрался с женой и двумя дочками.Уехал в неизвестность, бросив хорошуюработу с отдельным кабинетом, вылизаннуюи обставленную квартиру, оставивналаженный, уютный быт. Начал новуюжизнь. С нуля. С двух, привезённых ссобой, чемоданов с вещами. Обжился. Новсё разрушилось в одно мгновение. Началснова. Потом опять и опять возвращалсяк точке отсчёта – жизнь на новом местене баловала. Порой приходилось начинатьне просто с нуля – с минуса. Но несломался. Не спился. Не деградировал.Много потерял, даже семью. Но многоеприобрёл: опыт, мудрость, доброту, веру.И жгучую ностальгию. Она – в каждом егослове, в свете его грустных глаз, дажев шутках и анекдотах.
– А что, –говорит, – у тебя, землячка? Какие новостис «того света»? Делюсь последнимироссийскими впечатлениями: моя полярнаяночь осталась за плечами, позади страшныйхолод северной зимы и холодный страхперед тамошним будущим.
– Здесь тожестрашно, только по-другому, потому чтонезнакомое всё, непривычное. Но ничего.Пообвыкнешь немного – смеяться надсвоими
страхами будешь.Скоро вот начнёшь видеть сны на немецком,– говорит он и вставляет в магнитофонкассету с русскими песнями.
Я, если захочу,могу вернуться в Россию, в привычныйуклад. Он – нет. Он уехал из СССР, котороготеперь не существует. Вместо Союзасейчас – абсолютно другая, незнакомаяи непонятная ему страна, в которой он –иностранец. Он не вернётся, как бы сильноне давила сердце тоска по оставленномунавсегда Северу. Его родина – здесь.Может быть, не такая ласковая, какхотелось бы. «Родина почему-то всегдасуровая», – написал он в рассказе«Перелётные птицы». И это – правда. Нопрошлое не отпускает его, держит, недаёт спать по ночам, тревожит сердце.Не заживает, покрытая шрамами, от ударовсудьбы и предательства близких душа.
«Чья во мнедуша? Может, русская? – мучительноспрашивает он сам себя в одном израссказов, – А может, всё-таки Божья?»Именно – Божья! Иначе бы не болела.Впрочем, душевные раны – странная штука:они рождают доброту, чуткость, сострадание,жизнелюбие. И красоту. Красоту, котораязаставляет его писать стихи и рассказы,заставляет делиться с нами добротой,чуткостью, состраданием и неистребимымжизнелюбием. Красоту, которую мой большойдруг, щедро дарит людям.
ТатьянаЭЙСНЕР