Так получилось, что на другой день я был вычеркнут из списков живых для всей немецкой нации и вообще для всех, читающих по-немецки.
Дождавшись, пока гости один за другим разошлись, слуги вынесли зеленые ломберные столы и лампы и расставили стулья по стенам, а мы с доктором остались без свидетелей, я изложил ему обстоятельства своего стремительного романа с Крошкой и фальшивой дуэли с Носорогом и попросил забинтовать мне голову.
— Забинтовать? Хорошенькие шутки, Аптекарь! Что-то
я не вижу раны!
— Ты хочешь сказать, милый доктор, что моя рана существует лишь в воображении? Так пусть в твоей перевязке будет столько же фантазии! Вообрази себе, что у меня во лбу зияет дыра, и действуй, как того требует хирургия. Да поторапливайся — уже шесть, а в половине девятого я должен, как Густав Адольф после Люценской битвы, камнем лежать в твоей карете у ворот своего дома. Ну же, давай, черт побери! Моя Крошка ждет меня, как ждала тебя когда-то Софийка, мир ее праху!
Упоминание о Софийке подействовало как нельзя лучше. Из смуглого Негус стал синим. Не возразив ни словом, он вышел в соседнюю комнату, вернулся с пластырем, с марлей, с корпией, компрессами, бинтами — и в мгновение ока голова моя была обмотана чалмой, как у турецкого паши, и я с довольным видом изучал себя во всех зеркалах гостиной, приговаривая по примеру некоего приверженца чистого искусства: «Что есть мир, как не иллюзия!» Вот — два юноши, один — во плоти, другой — лишь отражение, оба забинтованы и, однако, оба — целы-невредимы.
— Негус, а не добавить ли чего? Что-то я уж больно румян для раненного в голову. Белил не найдется?
|