Крошка. Три дня и три ночи из жизни немецкого студента.
 

Крошка (Три дня и три ночи из жизни некоего немецкого студента)

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Мне было семнадцать лет, и я проходил курс юриспруденции в одном из немецких университетов, часто менял квартиры и наконец снял три комнаты в бельэтаже у пожилой дамы по имени Анна Пахт. Хозяйка моя, бывшая актриса, только что отдала на сцену свое единственное чадо, шестнадцатилетнюю Марию, появление которой было встречено восторгом истинных ценителей... молоденьких девиц.

Я назвал ее Микуца*, хотя она была немка, а может быть, именно из-за того, что она родилась немкой. С одной стороны, она нравилась мне как мужчине, и, следовательно, чувство это было весьма односторонним. С другой стороны, душа у меня не лежала ни к чему немецкому, даже к немецким барышням, и лишь назвав прелестницу Крошкой на своем родном языке я дал себе некоторым образом право полюбить ее всесторонне, как истинную свою соотечественницу.

Она была хороша, ничего не скажешь! Хороша, как дитя моей родины! Что за глазки... (теперь не припомню их цвета). А волосы... под стать глазкам. Ротик ее... но с той поры
* «Микуца» по-молдавски означает «крошка», «малышка», «младшенькая».

— Именно. Актер должен быть всегда холоден, холоден, как правосудие, холоден, как буква закона, холоден, как юридический документ, холоден, как...

— Но разве это натурально?

— Для меня — да.

— Что значит — для вас?

— Я по натуре человек холодный, поэтому холодность для меня натуральна.

Госпоже Пахт было за сорок, при всем том, как опытная инженю, она еще считала себя способной при случае тряхнуть стариной; посему, проверяя искренность моего софизма, она положила руку мне на плечо, сощурила глазки и жеманно пропела:

— Ты не шутишь, дружок? Так ли ты холоден?

Я опустил взгляд и поклонился со всей серьезностью:

— Прощайте, сударыня.

— Вы меня покидаете?

— Простите, сударыня, вы чересчур горячи.

— Как? И я тоже?

— Да, и вы тоже ненатуральны.

Войдя к себе, я закурил и принялся размышлять над юридическими принципами Бентама, который первым открыл простую истину: человек волен делать все, что ему по нраву; вдруг скрипнула дверь, я повернул голову и увидел... нос! Нос в приоткрытой двери, нос допотопный, то есть нос, настолько же превосходящий размерами нынешние носы, насколько мастодонт превосходит простого слона. Тут было отчего струхнуть. Однако как раз вовремя нос заколыхался, и я услышал знакомое мычание, раскрывающее тайну его владельца.

— Я могу видеть господина Тэчуне?

— Входи, входи, милейший Носорог!— ответствовал я, и барон Розен очутился подле меня.

Барон Розен, студент-юрист и мой коллега, был молод, богат, приземист, толст, бел, носат, и звали его в университетских кругах не иначе как Носорог. Ох, эти прозвища, кого ими только не награждают! Меня, например, товарищи величали Аптекарем, ей-богу не знаю, с какой стати. То ли за мое пристрастие к духам и помаде, то ли за то, что вследствие слабого моего сложения с детства меня сопровождали пилюли и капли, то ли потому, что одно время я приударял за г-жой Бенедек, миловидной вдовой аптекаря, которая оставила мне на память — ах!—тридцать семь пузырьков, больших и маленьких, цветных и прозрачных...

Барон тем временем принял весьма картинную позу:

левой рукой уперся в бок, правую простер над моей головой, расставил ноги эдак на пядь и вознес кверху громаду носа. Затем произошел следующий диалог:

— Лицемер!

— Я?

— Плут!

— Э!

— Повеса!

— О!

— Распутник!

— А...

— Каналья!

— Стой-стой-стой! Запас гласных кончается, перехожу на согласные. Ты что, рехнулся?

— Как ты, пройдоха, посмел проникнуть под эту крышу?

— Да ты, я вижу, ревнуешь меня к г-же Пахт?

— Я вызову тебя на дуэль!

— Хоть на дуэль, хоть на квадриль*, уволь только от соло и трио.

— Шутки в сторону,— произнес барон, усаживаясь.— Тебе нравится Мария?

— Что за мысль!

— Нравится или нет?

— Да как может нравиться такая малютка, сущий птенец — незрелый, неразвитый, неопытный, неоперившийся, неопределенный, незавершенный, непрактичный и неискушенный... Жалость, да и только!

— Так зачем ты здесь, у Анны?

— Где-нибудь, приятель, надо же и мне голову преклонить.

— А чем тебе не угодил прежний хозяин?

— Так ты ничего не слышал?

— Про что?

— Ну, это долгая история. Видишь ли, у тамошнего моего хозяина, у Клумпена, чересчур развился эстетический вкус . после смерти жены его, сущей кикиморы: крайности сходятся. Хозяйством у него заправляет экономка, больше приблуги нет. Красавица — что твоя одалиска, и водворилась она не только у него в доме, но и в сердце. Одно плохо — эта Фрос-хен тоже не промах по части эстетического вкуса. И Клумпен,-которого только ты можешь превзойти по импозантности, ничего не мог добиться у бедной девочки. Но вот я снял у него квартиру и, как знаток гризеток, уеш, У1(В, У1С1**. А если хочешь поподробнее,— то я с первого же дня приобрел на

* Игра в карты с четырьмя участниками.

** Пришел, увидел, победил (лат.).

Фросхен ]115 зегуйиНз яиае т Гааепбо сопз^зШ*. Целых три месяца Клумпен не подозревал о своем совладельце, и я уже начал надеяться, что в скором времени получу щз ргезспрНошз**, как вдруг... И так далее. Как видишь, милейший Носорог, не по доброй воле пришлось мне просить крова у г-жи Пахт.

— Ах, Аптекарь, ты пролил бальзам на мои раны!

— Я только выполнил свой долг аптекаря, хотя у нас на отделении и не читают ветеринарию. Да больше того, я готов, пожалуй, за тебя похлопотать перед этой куколкой — убедишься еще раз, что я ни при чем — распишу ей твои достоинства, выдающиеся пока лишь в профиль; кстати, с каких это пор ты в плену у ее чар?

— Со вчерашнего вечера в театре.

— В театре... Гм! Знаешь что, пожалуй, пора подумать о подарке,

— Черт подери! Но я с ней не знаком! Представь меня!

— Не все сразу. Ты не очень-то хорош собой, мягко говоря, и, стало быть, чтобы понравиться женщине, должен сначала заявить о себе, как бы из-за кулис, заставить ее прежде восхититься твоим характером, твоей щедростью, а затем уже явиться перед ней воплощением возвышенного идеала, томящегося в неказистой оболочке. Для начала подойдет анонимный подарок — а уже мне предоставь шепнуть ей на ушко, как бы под большим секретом, имя галантного вздыхателя и выставить его в самом выгодном свете.

— Грандиозная мысль! Аптекарь, дай обнять тебя!

— Сделай милость, только не задави носом.

Мы расцеловались, и Розен, даже не заподозрив в моем поцелуе коварства Иуды, вышел, а вернее, выпорхнул из комнаты с намерением незамедлительно препроводить мне подарок, который я взялся вручить адресату.

После ухода приятеля я посмотрел на часы — было без четверти два.

— Господин Гица! Госпожа Анна просят к столу.

— Ах! Я и не слыхал, как ты вошла, Кати! Барышня вернулась с репетиции?

— Вернулись.

— Обо мне был разговор?

— Барыня сказали, что вы, вроде бы, не в своем..., т. е. не совсем...

— Не в своем уме?

— Да.
* Право употребления, возникшее вследствие действия (лат.).
** Здесь — формальное право (лат).

— А барышня что на это?

— Про поэта-де так нельзя говорить.

— А барыня что?

— Ученые-де, говорит, все немного с придурью.

— А барышня что на это?

— Ничего.

— А барыня что?

— Ничего.

Когда я пришел в гостиную, г-жа Пахт и моя Крошка уже сидели за столом, расстелив на коленях салфетки.

— $ Слышала, сударь, что вы по природе человек очень холодный,— начала Крошка.

— Вас не устраивает мой характер?

— Ничуть.

— В таком случае, вы не женщина.

— Извольте объяснить ваши слова, г-н философ.

— Вашу прародительницу Еву прельстил Змий, самое холодное из всех живых существ. Но коль скоро вам не по сердцу мой характер, я утешу себя тем, что пришелся ко двору вашей матушке... Если я правильно понял ее благосклонные взгляды нынешним утром...

Г-жа Пахт, подле которой я сидел, ущипнула меня за колено.

— За что, сударыня, мне же больно!— воскликнул я с совершеннейшим простодушием. Дочка молчала, переводя взгляд с меня на мать с насмешливым любопытством.

— Вы все эдакое сегодня говорите...— начала было г-жа Пахт.

— Что ж, давайте переменим тему разговора. Эта индейка превосходна.

— Какая же это индейка, это кролик, сударь,— возразила Мария.

— Оно и видно, что вы не изучали философию.

— Это почему?

•— Вкус — понятие субъективное; вкус заключен лишь й нас самых и, следовательно, то, что для вас — кролик, для меНя — индюшка, поскольку мое «я» в эту минуту ощущает именно вкус индюшки.

Госпожа Пахт, забывши про обиду, прыснула со смеху.

— Вы невозможны, милостивый государь, с вашим духом противоречия.

— Противоречий вообще не существует в природе, милостивая государыня. Вы просто не знакомы с Гегелем.

Вошел Дитрих, так звали моего лакея.

— Там пришел человек от господина барона.

— Прошу прощения, сударыни! Не смею долее беспокоить вас своим присутствием; надеюсь, мы еще вернемся завтра к нашим философическим дискуссиям.

Не успела дверь захлопнуться за мной, как я услышал голос госпожи Пахт:

— Ну и болван!

«Все идет, как надо,— подумал я, входя к себе,— болванам всегда везет».

Барон — законченный простак — прислал, как было условлено, роскошный подарок — женский несессер черного дерева с золотой инкрустацией. Я ответил запиской:

«Любезный Носорог!

Завтра на лекции по уголовному праву я сообщу тебе результаты.

Аптекарь, тапи ргорпа*.

Р. 5. Будь добр, пришли мне твои сани — хочу немного рассеяться. Ты, я знаю, сейчас станешь обедать, потом — спать, экипаж тебе не понадобится, так что жду».

Такого одолжения барон до сего дня не оказывал никому. Через полчаса санный выезд стоял у моих ворот.

— На заставу Блинде-Ку,— крикнул я вознице.

Через эту заставу я впервые вступил в город, намереваясь изучить в местном университете теорию права, чтобы затем всю жизнь ею пренебрегать.

В первые два года учения я сменил семь квартир. Теперь, с помощью барона, я хотел мимоходом воскресить обстоятельства и места моих былых похождений.

— Налево, улица Р.

Мы проехали мимо двухэтажного особнячка, низ которого занимало сразу пять скорняжных мастерских. А во втором этаже, за двумя крайними окнами, я провел без малого три месяца. В остальных комнатах располагалась хозяйка, женщина видная, но уже под сорок, вдова богатого меховщика. Наш роман длился два месяца, но с тех пор я дал зарок не влюбляться в сорокалетних дам, тем более в меховщиц.

— Направо, улица М.

Вот дом, которого мне не забыть никогда. Наверху жил я, а внизу — моя Генриетта, француженка-модистка, снедаемая чахоткой; неземные ее прелести подчас наводили меня на мысль, что чахотка — это недуг ангелов. Однажды вечером она послала ко мне сказать, чтобы я не шумел, ей, дес-
* Собственную руку приложил (лат).

кать, нездоровится. Так началось знакомство. О боги! Как сладостно было подле нее — всякий день она пленяла меня по-новому, и через семь недель умерла, или лучше сказать, растаяла в моих объятиях. Могу похвастаться, это была единственная женщина в мире, которую я любил в буквальном смысле до гроба.

— Налево, улица Ф.

Ага, вот и счастливая обитель господина титулярного советника, воплощенная идея Фурье о фаланстерах. Во флигеле в глубине двора помещалось двое студентов и один чиновник, и все мы, на равных правах, без ревности, без интриг, без раздоров, наслаждались неистощимым благорас-. положением хозяйки, муж которой входил в наше товарищество четвертым и самым малозначащим членом.

— Хорошенького понемножку. Поворачивай назад!

Дома я нашел внеочередное послание барона:

«Аптекарь!

Я много думал, как можно лучше устроить, чтобы моя фея могла без труда отгадать имя своего обожателя. Может статься, моя идея не так уж плоха. Вот ее суть, на всякий случай. Ты вложишь в посланный мной несессер листок бумаги с моим родовым гербом, что легче всего может разжечь ее любопытство, и тогда можешь объяснить ей, что, судя по твоим геральдическим наблюдениям, он не может принадлежать никому иному, кроме как баронам Розен.

Твой навеки Р.»

Эту записку я храню по сей день, как образчик изящного и весьма оригинального стиля.

Итак, последние мои сомнения рассеялись. Носорог явно влюблен без памяти. Человек, трезво мыслящий, никогда не будет столь щедр на слово «может». Несессер и сани — поступки, совершенно не свойственные его натуре,— лишь подтверждали очевидное.

Я взглянул на герб, отпечатанный на листке надушенной розовой бумаги. Он представлял собой щит в виде семиконечной звезды — весьма распространенный символ шведской геральдики.

Я позвонил.

Моим родовым гербом, в соответствии с моим именем и моей натурой, была горящая головня*. Я отпечатал ее на сургуче поверх баронова щита, который — щит, а не барон,

*• «Тэчуне» по-молдавски означает «головня».

разумеется,— тут же исчез, обожженный, и запер бумагу в несессер.

А ведь не получи я записки от барона, мысли мои приняли бы другой оборот, подумал я. Вот что значит изобретательность истинной любви! Теперь надо действовать с умом: пусть барон уверится, что Крошка получила его подарок и уже полюбила его—(подарок или барона — все едино) за глаза, а потом надо подстроить его любовное объяснение с мнимой Крошкой. С такой мистификацией немудрено справиться. Положим, какая-нибудь гризетка завтра на бале-маскараде... Эврика! Я забыл про подругу Розена.;. Не долго думая, я написал следующее письмо по-польски:

«Моя коханая пани!

Я располагаю вескими доказательствами неверности вашего милого друга. Позвольте мне тотчас же приехать, и я не только вам их представлю, но даже берусь дать вам возможность убедиться во всем самой. В ожидании ответа, р.. котором вы заинтересованы, уверяю вас, больше, чем я, остаюсь искренне ваш

Аноним».

Интрига завязывается на славу, Дюма, да и только. И бедной полячке предстоит сыграть роль Крошки.

Вошли Дитрих и Кати.

— Вы звонили? — спросил Дитрих.

— Да-да.

— Подать ужин?—предложила Кати.

— Нет, милочка, но хорошо, что ты тоже зашла. Я как раз собирался послать за тобой. Вот какая штука, душечка. Эту вещицу ты передашь барышне из рук в руки и скажешь, что тебе ее сунул в темноте, в коридоре, какой-то человек, рассмотреть его не удалось, и скрылся со словами: «Это — мадемуазель Мари в память вчерашнего представления». До поры до времени храни тайну,— добавил я, вложив ей в руку ассигнацию в пять флоринов.

Кати вышла, зажав под мышкой несессер, а в кулачке — залог молчания.

— А ты, оболтус, отправляйся на улицу Лорх; найди дом № 86, спроси госпожу Викторию Пшикшевскую, вручи ей в собственные руки, слышишь, прямо в руки, вот это письмо и дождись ответа. Повтори, что тебе сказано.

— Что я оболтус.

— Верно, еще что?

— Чтобы я пошел на улицу Лорх.

— Молодец, а дальше?

— Идти дальше?

— Гоиори, что дальше!

Найти дом № 68.

— 86, олух.

86, барин.

11 что потом?

— Спросить госпожу Кифторию Пшик-шик-шик-скую.

— - Викторию Пшикшевскую, чурбан!

Кифторию Пшик-шик-шик-скую, барин.

— Спроси тогда уже просто вдову, полячку. Я думаю, вряд ли под одной крышей найдутся две вдовы-полячки.

-- Вдову-полячку № 86.

— Дом № 86, а не вдова, ясно теперь?

— И принести ответ.

— Не вздумай как-нибудь проговориться, кто тебя при-слпл.

— Еще чего.

-- Пу, ступай.

Госпожа Пшикшеьская, или, как ее называл Дитрих, Кифтория Пшик-шик-шик-ская,— четвертое необходимое лини моей интриги, где я, естественно, стоял первым, — вдова II но три Некого капитана, сложившего голову в Венгрии, получили от благодарного правительства пенсию столь скромную, что, ни желая ради сбережения государственной казны умереть С голоду, была вынуждена промышлять своими преле-|\'Iими, Переходя таким образом от одного к другому — как ИЮТа а толпа — Виктория как-то раз налетела на Носо-|Ч1|ц, а может, и он налетел на нее.— Ах,— сказала хитрая полячка, томно заглянув в глаза самого безобразного и самою богатого студента нашего университета,— ах! напрасно и всю жизнь искала мужчину, который мог бы меня понять!

— Ох! — отвечал простодушный барон, тая в огне искусного кокетства,— о, тщетно я долгие годы мечтал о женщине, которая могла бы меня полюбить! — Но моя бедность! -Она стоит моего носа! — У тебя нежное сердце, •того достаточно, чтобы заронить в женщине любовь! — У тебя ангельское личико, этого достаточно, чтобы мужчина .заплатил за свою страсть!.. Тут Виктория лишилась чувств, а Носорог бросился приводить плутовку в себя вихрем лобзаний, неизбежно при этом щекоча ее махиной носа. Развязка мелодрамы дорого обошлась барону: скрепив свой свободный союз с полячкой, он положил на ее содержание две Тысячи флоринов в год, плюс экипаж и подарки, не предусмотренные бюджетом; а полячка — скрепя сердце — пожа-

ловала ему то, что прекрасный пол, верный своей натуре и общественным установлениям, дарит лишь мужчине с внешностью приятной или по меньшей мере не отталкивающей.

Розен частенько приглашал своих близких друзей, среди коих центральная роль — в двояком смысле этого слова — отводилась мне, на чашку чая к Виктории. Полячка тешила нас игрой на фортепьянах и пением; кто-нибудь из гостей подыгрывал ей на флейте или скрипке; две-три наперсницы и товарки хозяйки в объйтиях своих погубителей порхали в польке или вальсе, студенты либо военные затевали пикет или штос, и вечер пролетал незаметно ко всеобщему удовольствию. Заводила ли Виктория, окруженная таким пестрым обществом и избавленная от ревности барона, самого легковерного в мире существа, заводила ли она, вступив на скользкий путь «добродетели» и памятуя о своем прошлом, других покровителей, рангом пониже, случайных и неприбыльных, этого я не знаю. Презумпция невиновности заставляет меня предполагать в ней идеал женской верности. Честно говоря, я и сам не давал ей повода бороться с соблазном — не из дружеских чувств к барону и не от того, что смазливая вдовушка мне не приглянулась, а просто из лени— мне далеко было к ней ездить. Однажды, правда, уступая ее нежным просьбам, я написал экспромтом ей в альбом сонет, в котором, помнится, утверждал со всем поэтическим пылом, что счастье счастливейшего из счастливцев — быть счастливу в счастье.

Дитрих принес от Виктории записочку с одним только словом — «Чекам», что по-польски означает «жду».

— Ступай за извозчиком.

Я взял со стола маску, надел ее, сунул в карман письмо барона с тысячью «может», в котором я стер «Аптекаря» — прозвище мое было довольно-таки широко известно,— накинул на плечи плащ и... вот я уже в гостиной, среди пышного баронского убранства, тет-а-тет с полячкой, сгорающей от нетерпения и любопытства.

— Милостивая государыня! Кто я такой, вы узнаете позже. Не будем терять времени на разговоры. Вам знаком этот почерк? — я протянул ей письмо.

— Пресвятая дева, почерк Розена!

— Читайте!

— Сударь, кто вы? Кто ты, скажи наконец? Человек или дьявол?

— Я слишком чту мораль, сударыня, что черту не пристало. Нет, на положении человека я чувствую себя лучше. Однако сейчас речь не о моей скромной персоне, а об измене барона. Не сегодня-завтра, милостивая государыня, он вас оставит, вы лишитесь всей этой роскоши, вновь вернетесь к тому безвременью, когда, уже не будучи капитаншей, вы еще не сделались баронессой... И только я один способен разрушить черные замыслы Розена и укрепить ваши позиции; зато от нас потребуется послушание, полное и безоговорочное. По рукам? Тогда слушайте. Завтра — бал-маскарад, на который вам следует явиться. Я подстрою так, что барон пожалует туда искать встречи со своей дамой сердца. А она не сможет выйти из дома — это я тоже беру на себя. В чем будет барон, я узнаю лишь завтра и поставлю вас в известность уже на месте. Тогда и прикинем, как с ним быть. Итак, на бале вы первым делом разыщете меня и шепнете свое «чекам», чтобы я вас признал. Вы блондинка, как и его любезная, и росту того же... все это очень кстати! Приходите ровно и девять. Я буду прогуливаться по зале, скрестив руки на | руди а 1а Наполеон, вы сразу увидите. Впрочем, особого костюма не надену, тот же наряд, что и нынче.

— Послушай, маска! Если тебе удастся вернуть мне барона, тогда...

— Что тогда?

— Как тебе кажется, я не слишком дурна собой?

•— Надо полагать. Только учтите, со мной бесполезно вести ученые дискуссии об относительной стоимости двух тысяч флоринов...

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Ночь напролет мне снилась всякая чертовщина, как обыкновенно случается, когда день выдастся бурный. Во сне я был сестрой г-жи Пшикшевской; Крошка стала мужчиной, »то с ней и прежде случалось на сцене; барон Розен волочился за мной, то есть за моим женским вариантом; Крошка, кнк заправский повеса, увивалась вокруг Виктории. Всех перипетий драмы не помню, знаю лишь, что конец ее был выдержан в духе всего этого бреда: Крошка обвенчалась с Пшикшевской, а я — с Носорогом.

В девять утра я отправился в университет на лекцию по уголовному праву. Молодому человеку, стоявшему за профессорской кафедрой, все время приходилось осаживать непослушные очки, норовившие спрыгнуть с носа, и он то и дело запрокидывал голову, что не представляло особого труда по причине ее легковесности. Когда я вошел, внимание аудитории была захвачено вопросом об адюльтере. Профессор как по писаному пересказывал теорию знаменитого немецкого криминалиста Фейербаха о том, что совершение насилия над женщиной физически невозможно. В заключение он улыбнулся и произнес глубокомысленно:

— Я лично, господа, считаю, что теория Фейербаха верна лишь при условии телесного бессилия мужчины.

— Господин профессор! Позвольте мне попросить у вас разъяснения. Меня интересует юридическая сторона некоего казуса,— сказал я, поднявшись с места.

— Юридическая — извольте.

— Римское право в случае изнасилования говорит лишь с1е щге ра^пз уе1 тагШ*, следовательно, насилие, совершаемое над девицей, то есть над особой женского пола без мужа, имеющей к тому же лишь вдовствующую мать, ненаказуемо?

Задавая этот вопрос, я, естественно, заботился о Крошке.

— Вопрос весьма сложный,— отвечал растерянный профессор, причем очки снова съехали, и он едва успел подхватить их, чуть не оконфузившись вконец.— Вопрос весьма сложный. На следующей лекции мы разберем его текстологически на достоверных философских примерах.

В этот момент прозвенел звонок, и профессор вышел из аудитории, бубня: «Вопрос весьма сложный, весьма и весьма сложный...»

Похоже, что и у него есть своя Крошка!

— Ну что, Аптекарь, как мое дело? — набросился на меня барон.

— Грех жаловаться, приятель. Она, паче всякого чаяния, назначает тебе рандеву нынешним вечером в маскараде.

— Мыслимое ли дело?

— Я сказал ей, что ты красив, как перс, ни больше ни меньше, что ты горяч, как араб, влюблен в нее, как турок,— в общем, ты у меня стал восточной штучкой. Теперь смотри, не подведи меня. Все зависит от твоего костюма — потрудись, чтобы тебя было не узнать. Ну, так кем же ты будешь, мне надо ее упредить заранее.

— Пожалуй, эльфом.

— Превосходно. Приходи после девяти, как раз ее застанешь. Все подробности обсудим уже в маскараде.

— Что мой сувенир, понравился?

— Она без ума от него.

— Не желашь ли отобедать со мной??

— Прости, у меня еще столько дел... Ты, верно, забыл, мой роман с Фросхен в самом разгаре.
* О праве отца или мужа (лат).

— Фи! С горничной!

— Ое §изИЬиз поп ез! сНзри^апдит*. Кому по сердцу полевые цветочки, кому — садовые. Твоему носу любое амбре нипочем, а мой боится схватить насморк. Прощай.

— Прощай, приятель, до встречи!

Пусть посмеет кто-нибудь отрицать, что одна удача, как сниза саизапз**, не влечет за собой целую вереницу своих сестер! Стоило мне на несколько шагов отойти от университетской колоннады и свернуть на улицу Милхбрей, как вдруг — вот она, моя Крошка, выходит из лавки, а за ней Кати с покупками: в одной руке сверток, в другой — пара башмаков. Царица моей души быстро засеменила по снегу, оставляя на нем следы божественной своей ножки и утопив носик в меху воротника — этакая пичужка, прячущая головку под теплым крылышком. Что ни говори, а у зимы есть СВОЯ умильная, наподобие Александри, поэзия — умей только найти ее в морозном воздухе, на мягком снегу, в пушистых мехах.

— Как я рад, что встретил вас, мадемуазель,— начал и Смею думать, что и вы приятно удивлены. Вам ведь не терпится кое о чем порасспросить меня. Вы не спали ночь, дп и сейчас думаете все об одном.

Откуда же вам знать мои мысли и как я провела ночь, сударь? — спросила Крошка, но голос ее дрожал, из чего н ншиочпл, что догадка моя, вытекающая частью из фак-тни, частью Н1 умении читать в чужой душе, что дерзкий мой домысел попал и цель.

— Я опадал, но правда ли? — продолжал я с улыбкой.

Я лог» не говорила,— воспротивилась Крошка, опускай глащ.— Просто ваш уверенный тон может обескуражить кого угодно.

Все хитрости напрасны, мадемуазель. Я — маг и волшебник, таиться от меня безнадежно. Всю ночь ваш покой сму-шнл несессер черного дерева, врученный вам вчера вечером, да еще то внимание, что уделяла мне ваша матушка вчера утром, когда вы были на репетиции. Ведь так, признайтесь!

Вы меня пугаете, сударь! Как вы догадались про не-ссееер? Вы в самом деле чародей? И откуда эта перемена в обхождении? Вчера я могла бы поклясться, что вы...

— «Поэт», как меня назвала ваша матушка. Вчера я не мог отличить индейку от кролика, а сегодня читаю в тайниках сердец; вчера я похвалялся холодностью моей натуры,
* О вкусах не спорят (лат.). ** Первопричина (лат.).

сидя в теплой комнате, а сегодня пылаю на морозе. Хотите узнать разгадку?

— Дорого бы дала за это.

— Сегодня вечером в маскараде, часов около десяти, вы сможете получить от меня исчерпывающий ответ. Вчера вы видели во мне чудака, сегодня — пророка; через несколько часов вы найдете меня на полпути между этими крайностями. Итак, прощайте и ждите третьего «преображения».

Крошка протянула мне свою ладошку, трепещущую толп от холода, то ли от волнения, я стиснул ее с жаром, и мы расстались, чтобы вернуться домой не вместе.

Моя боевая тактика касательно Крошки основывалась на очень древнем философском выводе, освоенном мною в теории задолго до того, как я смог с успехом применить его в моем многообразном опыте. Мужчины, за вычетом разве поэтов, да и то лишь поэтов-скопцов, любят в женщине — женщину, а частенько и того меньше. Женщины, напротив, подобно средневековым жаннам д’арк, любят некоторый идеал, нечто превосходящее человеческую природу — ангела или дьявола,— но уж во всяком случае не земного мужчину. Самое черное злодейство скорее привлечет к себе любовь женщины, чем честная посредственность, ни то ни се. Потому-то у знаменитого разбойника и грабителя нет недостатка в пылких подругах, а бургомистра или полицейского чиновника не любит даже его законная половина. Итак, если ты, читатель, хочешь, чтобы тебя любил слабый пол, а ведь ты хочешь этого,— помни, что во всем следует перехватывать через край: среди правых будь крайне правым, среди левых — левым сверх меры, а если уж ты посредственность, то пусть до тошноты; будь неумерен в либерализме, среди консерваторов — самым ретивым; словом, всегда и везде будь «чересчур»: в добре и во зле, в мыслях, в поступках, в словах, в горячности, в рассудочности —* Во всех делах и во всем прочем (лат).

Верный этой беспроигрышной системе, за столом я был подчеркнуто немногословен, и ход беседы, монотонной и натянутой, напоминал французские трагедии в стихах;

Крошка (мне) — Вы будете сегодня на балу?

Я (Крошке) — Да.

Анна (мне) — В маскараде?

Я (Анне) — Нет.

Крошка (мне) — Соус, кажется, пересолен?,

Я (Крошке) — Да.

Анна (мне) — Может быть, лучше подать огурцы?

Я (Анне) — Нет.

Крошка (мне) — Сегодня как холодно было утром...

Я (Крошке) — Да.

Анна (мне) — Вы спите после обеда?

Я (Анне) — Нет.

11 так далее и тому подобное.

Отобедав — в университет, оттуда — в биллиардную, из биллиардной — снова домой — так я коротал время до восьми часов. Нетерпеливо считал я минуты, отделявшие меня от вешающей битвы, из которой я надеялся выйти увенчанным... 11от, не брачным венцом, он меня не прельщал, я всего-навсего хотел одержать верх: оказаться сверху и без венца — удовольствия в этом не в пример больше. Полем битвы был выбран костюмированный бал, который обычно устраивали и трех гостиных благородного собрания; разноплеменный неприятель превосходил меня своей численностью: барон, Пшик-шевская, Крошка; моя военная хитрость, как у всех крупных полководцев, начиная с Горация Коклеса, состояла в Iом, чтобы рассеять врага и поразить его по частям, ловко меняя вид оружия и улучая удобные моменты; или, как учит Маккиавелли, напустить противников друг на друга, чтобы потом одному поживиться добычей.

Ровно в девять я стоял у дверей первой гостиной, на лице— маска, на плечах — тот же плащ, в каком вчера я наносил визит Виктории, руки скрещены на груди а 1а Наполеон. Вдруг я услышал тихое «чекам».

— И я жду тебя, моя прелесть.

— Барон уже здесь?

— Вот-вот должен припорхнуть, нынче он у нас изящный эльф.

— А эта нам не помешает?

— Ручаюсь, что нет. Предмет страсти барона зовется Марией Пахт, она актриса и при этом, подумать только, девица. Ты слышала о такой? - ,

— Еще бы! Кто же не знает этих особ?

— Возьми себя в руки. Барон послал ей вчера богатый несессер черного дерева с золотой инкрустацией. До сих пор он знает ее лишь в лицо, пока она ему никаких авансов не давала. Так что сегодня тебе нетрудно будет выступить в ее роли: скажи, что получила подарок, поблагодари, помани обещанием, подразни, заинтригуй, да что там, не мне тебя учить, ты и сама мастерица; но только не советую...

— Что такое?

— Ты все испортишь, если захочешь выспросить у барона мое имя — ему тут же станет ясно, что ты играешь не свою роль.

— Но как же тебя зовут — неужели мне этого никогда не узнать?

— Ты забыла свои вчерашние намеки? Когда я приду за платой, тогда и узнаешь, кто я такой.

— Так ты любишь меня?

— Как тебе сказать...

— Ах, значит, ты никогда не потребуешь того, на что я намекала.

— Может быть, я и не люблю тебя, но ты мне нравишься,

а это уже кое-что; но сейчас мы расстанемся — наш эльф

уже рыщет по зале.

Виктория скрылась.

— Любезное домино! Ты, случаем, не Аптекарь?

— Именно Аптекарь, квартирант небезызвестной вам, вероятно, госпожи Пахт.

— Она здесь?

— Кто? Госпожа Пахт?

— К черту ее! Моя Мари!

— Эге, да я узнаю этого мотылька! Вот случай блес-

нуть для любителей санскрита: перед нами — «аватар», типичное перевоплощение, и если присмотреться, то сквозь личину мотылька проступят черты носорога.

— Браво, почтенный Аптекарь. Только я — эльф, не путай. И скорее представь меня моему ангелу.

— Постой, прежде я объясню тебе обстановку.

— Я весь внимание.

— Ты помнишь мою историю с Фросхен?

— Опять??? Уволь, ради всех святых! Сто раз на дню я слышу от тебя имя этой несчастной. Как не надоест людям твердить все об одном!

— Что ж тут поделаешь, дорогой Носорог. Такова любовь. Но ближе к делу. Въезжая к г-же Пахт, я опасался, как бы до нее не дошли скандальные слухи о моих художествах у Клумпена. Сам понимаешь, когда у тебя дочь на выданье, ни к чему такие беспокойные квартиранты. В общем, я счел разумным изменить в контракте свое имя. Теопомп Перпетуе-вич — по-моему, неплохо, так я и представился мамаше с дочкой. Заодно соврал, что изучаю медицину. Ты уж, сделай милость, не проговорись. Кстати, это в твоих собственных интересах. \'

— Клянусь, я тебя не выдам.

— Лучше всего вообще не заводить речь обо мне.

— Как тебе будет угодно.

— Слово чести?

— Слово чести.

Я взял его под руку и подвел к Пшикшевской,

— Прелестная маска! Сей очарованный рыцарь, сей нежный мотылек летит на огонь твоей красоты, мечтая опалить пи нем свои великолепные крылышки.

— Это чистая правда, домино не лжет, о перл души моей!

— Дай мне твою руку, милый эльф, и хотя бы на нынешний вечер забудь свои восточные пряности, поговорим проще, как-никак мы в Европе.

— Я оставляю вас наслаждаться беседой: меня ждут дру-гис маски, правда, не столь поэтичные.

С этими словами я поторопился в прихожую, к своему верному Дитриху.

— Вот мой плащ и маска, нацепи это все на себя, шубу оставь в гардеробе и ступай в залы. Прохаживайся там, но упаси тебя бог проронить хоть словечко, даже если кто и пристанет как с ножом к горлу. На все молчок, понятно?

Зитем я уже без маски вернулся в первую гостиную, сделай вид, что только-только переступил порог клуба, и предоставив онемевшему Дитриху на свой страх и риск и в полном молчании, что в конце-концов не лишено философ-( ной глубины, разыгрывать мою предыдущую роль.

Я прошел во вторую гостиную, стараясь не попасться на глаза Носорогу, который нашептывал что-то на ушко поддельной Крошке.

— ПОЭТ, могу вам предложить сюжет, — остановила меня неких маска.

Нм, может быть, и Муза, но не моя, — парировал я и прошел в третью гостиную.

— - Аптекарша Бенедек по тебе сохнет, — пробегая мимо, бросило мне домино.

— Ей надо читать мольеровского «Мнимого больного»; неплох и холодный клистир.

Я возвратился во вторую гостиную.

— Хочешь, угадаю всю твою жизнь от колыбели? — спросила меня черкешенка.

— Зачем ворошить давнее; если б ты мне сказала, что и делал последние сутки —вот это да. Молчишь? Что, не по зубам орешек? Ну, ступай, поищи себе добычу по плечу.

Я приблизился к дверям первой гостиной как раз в тот момент, когда вошли две новые маски. Одна, повыше и посолиднев, была в платье пурпурного атласа со шлейфом и в золотой короне; на другой, более миниатюрной, было светло-зеленое атласное платье с накидкой из розового бархата, а ту, смежную с ее, и сел там, зажав руками голову, чтобы не слышать стонов несчастной и всхлипываний ее матушки. Это доставило мне случай быть свидетелем роковой сцены. Явился Негус, выписал рецепт и отослал старушку в аптеку, а Софийке дал наказ: «Эту микстуру будешь пить по чайной ложечке каждые полчаса — слышишь, дорогая, — каждые полчаса. А мне надо спешить, загляну вечерком». С этими словами Негус поцеловал, страдалицу и вышел, не заметив моего присутствия. Вскоре откланялся и я, дождавшись, пока мать ее вернулась из аптеки с лекарством, и обещая вскорости их навестить. Через день захожу к ним — Софий-ки уже нет в живых. Комната была еще не убрана, и я заметил пустую склянку из-под микстуры, прописанной Негусом. Ненароком взгляд мой задержался на ее этикетке: по чайной ложке утром и вечером. Кровь бросилась мне в лицо: злодей! Я вспомнил его слова: «Ума не приложу, как от нее избавиться». Не говоря ни слова, я вылетел из комнаты и, не разбирая пути, бросился к Негусу: «— Я все знаю, Негус, все!» «— Что за манеры!» «— Софийка умерла!» «— Несчастная! Ты успел влюбиться?» «— Принимай, дорогая, по чайной ложечке каждые полчаса». Тут Негус, вскочил как ужаленный и схватил меня за руку: «Как ты узнал про эти слова?» «— Я знаю и другие, им в пандан: по чайной

ложке утром и вечером...»

Когда я ног под собой не чуя мчался от Софийки к Негусу, меня гнал внутренний голос, кричавший: отомсти за невинную кровь! Только чувства говорили во мне, разум молчал. Но, увидев замешательство Негуса, я вдруг с отчетливостью понял, что мне предстоит выбрать из двух зол: либо отдать его в руки правосудия, потребовав вскрытия усопшей, либо утаить навечно все, что я знал, став таким образом соучастником преступления. Положим, по закону Негус будет осужден, но разве Софийка от этого оживет?

А я, как обвинитель всеобщего любимца, выиграю ли я в глазах публики? И не подставлю ли я под удар свою репутацию сомнительным знакомством бог знает с кем — с гризетками! Кроме того, кто поручится, что судья не спросит меня: «Почему, когда вам показались подозрительными слова Негуса, вы не стали проверять рецепт?
Как странно, что вы решили заняться проверкой именно после того, как Софийка умерла!»

В одно мгновение мне стало ясно, в какую я впутался историю. «О себе надо печься в первую голову»,— не замедлило прийти решение. И мысль облегченно заработала дальше. Общественная жизнь складывается из совокупности личных интересов — так давайте начертаем на наших знаменах: Своя рубашка ближе к телу! Предоставим провидению позаботиться о том, чтоб все рачители своих рубашек варились н одном котле. Я по мере сил исполняю свою миссию, а остальное пусть довершит судьба... Теперь вам понятно, каким образом ваш покорный слуга, похоронив в своей груди тайну злополучной склянки, сделал Негуса своим должником. И если он и не питал ко мне нежных чувств, чего ждать было бы смешно, то хотя бы стал послушен моей воле.

Итак, я приехал к нему на ночь глядя и прошел в гостиную. Тут царил дух азарта — игроки в штос, пикет и вист галдели, перебивая друг друга, но не ссорясь — ни дать ни взять бояре в Национальном собрании,- Ища, где бы преткнуться, я заметил в углу некую личность, суть которой сводилась к двум словам: прожженный писака.

О г-не Вальштимме никто не мог бы сказать, ни откуда он родом, ни кто его предки, ни где и когда получил он образование, ни даже каковы масштабы его невежества. Когда в газете появилась его первая статейка, публика прочла начальные строчки, потом взглянула на подпись и, воскликнув: «То-то пустобрех!» — отбросила газету в сторо-ну.

А Вальштимме все марал и марал бумагу, и хотя публика по-прежнему не желала читать его стряпню, но в конце концов он добился такого положения, когда без его подписи в газете будто чего-то не хватало — как если бы забыли пропечатать само ее название или адрес типографии. Как было не признать журналистом столь важную персону! К нему стали относиться уважительно даже те, да, собственно, и только те, кто никогда не заглядывал в его писанину. И тут Вальштимме в знак крайнего либерализма надел неимоверно короткие панталоны и отрастил неимоверно длинные волосы, утвердил свое право выспрашивать всех обо всем, цедя сквозь зубы ответы на встречные вопросы, как и Шдо-бает великому человеку, и основал собственную газетенку, в которой регулярно появлялись следующие материалы:

1. Обзор отечественной политики, в котором сквозила одна мысль: слушайтесь меня, иначе попадете впросак.

2. Передовица, грозно предрекающая: попадете впросак, если не послушаете меня.

3. Новости международной политики, черпаемые из депеш или самых достоверных иностранных источников и оповещающие публику, например, о том, что скончался Гарибальди.

4. Корреспонденции, то есть вранье, помещающееся за подписью его сочинителей, что как-никак свидетельствует сЛ их недюжинной отваге.

5. Призывы к участию в подписке, к примеру, в пользу бедуинов, лишенных возможности открыть в центре Африки оперный театр, читай — в пользу редакции.

6. Всякая всячина.

«Не мешало бы угодить со своей дуэлью в эту последнюю рубрику г-на Вальштимме», — решил я на ходу и подошел к нему с видом такого благоговения, на какое вправе рассчитывать великий литератор, пламенный патриот, незаменимый государственный муж и выдающийся филантроп.

— Какая удача, что я вас встретил, г-н Вальштимме. Не исключено, что более мне никогда не придется вас лицезреть.

— Отчего же?

>— Завтра утром мне предстоит дуэль.

— С кем?

•— С этим финном, бароном Розеном с моего факультета.

•— Что-то не слышал о таком.

*— О, это отчаянный тип, однажды он осмелился при всем честном народе утверждать, что вы...

— Что я? ,

— Впрочем, такие пустяки не заслуживают вашего внимания...

— Напротив, напротив! Так вы говорите, он утверждал, что я...

— В таком случае я повторяю в точности слова барона: «Г-н Вальштимме — мастак пускать пыль в глаза».

Газетчик счел за лучшее пропустить этот отзыв мимо ушей и продолжил свое интервью:

— На чем же вы деретесь?

— На карабинах.

— Замечательно! А на каком расстоянии?

— В десяти шагах.

— Какова причина дуэли?

— Барон посмел выкрасть у меня туфельку моей возлюбленной.

— Кто же ваша возлюбленная?

— Одна юная альбиноска: глаза краснее розы, волосы—1 белее лилеи.

— Вы не будете возражать, если мы осветим это событие в завтрашнем номере?

— Сделайте одолжение.

—- Пожалуй, я объявлю в своей статье, что вы убили барона Розена; если дело примет иной оборот, послезавтра я дам опровержение.

— Тогда уж лучше объявите, что барон меня убил.

— Это как вам будет угодно.

Вальштимме спросил листок бумаги, настрочил заметку и через Негуса распорядился, чтобы его каракули тотчас же отнесли в типографию...

Так получилось, что на другой день я был вычеркнут из списков живых для всей немецкой нации и вообще для всех, читающих по-немецки.

Дождавшись, пока гости один за другим разошлись, слуги вынесли зеленые ломберные столы и лампы и расставили стулья по стенам, а мы с доктором остались без свидетелей, я изложил ему обстоятельства своего стремительного романа с Крошкой и фальшивой дуэли с Носорогом и попросил забинтовать мне голову.

— Забинтовать? Хорошенькие шутки, Аптекарь! Что-то

я не вижу раны!

— Ты хочешь сказать, милый доктор, что моя рана существует лишь в воображении? Так пусть в твоей перевязке будет столько же фантазии! Вообрази себе, что у меня во лбу зияет дыра, и действуй, как того требует хирургия. Да поторапливайся — уже шесть, а в половине девятого я должен, как Густав Адольф после Люценской битвы, камнем лежать в твоей карете у ворот своего дома. Ну же, давай, черт побери! Моя Крошка ждет меня, как ждала тебя когда-то Софийка, мир ее праху!

Упоминание о Софийке подействовало как нельзя лучше. Из смуглого Негус стал синим. Не возразив ни словом, он вышел в соседнюю комнату, вернулся с пластырем, с марлей, с корпией, компрессами, бинтами — и в мгновение ока голова моя была обмотана чалмой, как у турецкого паши, и я с довольным видом изучал себя во всех зеркалах гостиной, приговаривая по примеру некоего приверженца чистого искусства: «Что есть мир, как не иллюзия!» Вот — два юноши, один — во плоти, другой — лишь отражение, оба забинтованы и, однако, оба — целы-невредимы.

— Негус, а не добавить ли чего? Что-то я уж больно румян для раненного в голову. Белил не найдется?

Доктор принес баночку с притиранием и разукрасил меня на славу — точь-в-точь мумия, какие делали при Рамзесе. При взгляде на мое мертвенно-бледное лйцо становилось ясно, что секунды три я еще протяну, но не больше.

Спать в эту ночь нам не пришлось, да и солнце уже взошло. Подали шоколад, и Негус велел запрячь лошадей.

Тут как раз рассыльный принес газету «и^айгЬеН» (Истина), листок уже известного вам Вальштимме, где, среди прочего, мы нашли следующую заметку:

«В тот момент, когда пишутся эти строки, произошло весьма прискорбное событие. Два студента-иностранца: барон Розен из Финляндии и Гида Тэчуне из Молдовала-хии — повздорили между собой из-за туфельки некоей юной альбиноски. Дело дошло до дуэли — на карабинах в десяти шагах — которая и последовала сегодня на рассвете. Г-н Тэчуне убит наповал. Мы оплакиваем эту катастрофу, тем более, что несчастный юноша-молдовалах был нашим близким другом и искренним приверженцем наших политических идей».

Не успел я крикнуть «браво» доблестному журналисту, который укокошил меня не моргнув глазом, как подоспели еще новости. Квартальный принес два письма: одно — ничем не примечательное ни по величине, ни по цвету, другое — в маленьком розовом конверте, запечатанное сердечком. Доктор раскрыл сначала первое и прочел вслух:

«Дорогой Эскулап!

Моей жене вот уже несколько дней, как неможется. У нее нещадная мигрень. Не соблаговолите ли выбрать свободный часок, чтобы ее попользовать и утешить.

Ваш покорный слуга и друг Мапппш».

— Скажи, что я буду в половине десятого, — обратился Негус к квартальному, который так и ел глазами мое восковое лицо и забинтованную голову, и тот вышел, нехотя оторвавшись от этого занятия.

— Если хочешь узнать, что во втором письмеце,— изволь, я прочту, — предложил мне Негус, — но только уговор: если ты мне друг — никому ни слова.

— О чем речь, право! Этих амурных секретов я уже столько выслушал, мне не привыкать стать.

Негус поднес письмо к носу, проговорил: «Какой букет!» и прочел:

«Тиран!

Так-то ты мне платишь за мои жертвы. Уже неделя, как ты пропал. Я жду тебя или... я буду презирать тебя!

Верная тебе пока что Фани.

Р. 3. Сообщаю тебе, что наш благоверный к девяти отправляется в суд. Целую тысячу раз, мой бесценный.

Ф».

— Что ж, прокурор и его супруга подоспели как раз вовремя со своими цидулками, — после короткого раздумья сказал Негус. — Смех смехом, но о твоей дуэли и ране изрядный трезвон пойдет по городу; как бы не налететь на судебное разбирательство. Придется, верно, мне похлопотать перед Мапппшем, объяснить, что все это так, шуточки, розыгрыш, устроенный на пари... Ты подумал о таком обороте?

— До того ли мне было, голубчик! Смотри-ка, в самом деле чуть не дал маху—а ведь гордился, что собаку съел на законах.

Негус позвонил.

— Ты, Макс, вместе с Йоханом, поедешь со мной; когда мы остановимся у дома этого господина, вы вытащите его из коляски и под руки — под ноги, как носят покойников, внесете внутрь. Все ясно? — приказал он камердинеру, который слушал его с отвисшей челюстью, как проповедника в костеле.

— Ну, в добрый путь, —- прибавил Негус, и мы вышли.

Лежа в коляске, я сложил песенку — форменный экспромт — и в ней изобразил свой план завоевания Крошки:

Черт на славу веселился,

И чего же он добился?

От него бегом бегут И руки не подают.

Он на целый мир в обиде,

Осужденье всюду видя,

Раззвонил по всем углам:

Отправляюсь к праотцам!

Люди тут возвеселились,
Черта мигом проводили
В рай дорогою прямой —

Лишь бы только с глаз долой.

Пуще прочих черт доволен —

Он теперь проказить волен.

Если кто его бранит,

Он на свой кивает нимб.

На последнем слове мы очутились у ворот г-жи Пахт.

До сих пор не возникало надобности в описании хором моей почтенной хозяйки и личностей других квартирантов, обрамляющих мое тамошнее житье-бытье. Приверженный к математике, я в первую голову всегда намечаю центр, а

уже отсюда в нужную минуту можно циркулем очертить

круг любого диаметра, что мы и проделаем сейчас.

Итак, дом состоял из двух этажей и мансарды. В верхнем этаже жил я сам, а чёрез коридор от меня — хозяйка со

своим детищем. В нижнем, подо мной, помещалась одинокая лавочница, успевшая трижды овдоветь, у нее все студенты квартала брали в долг кильки, сардинки и прочую снедь; под г-жой Пахт гнездился француз-парфюмер с женой, семью дочерьми и тремя сыновьями — на любой вкус — от четырех месяцев до девятнадцати лет. В мансарде нашли себе приют две модисточки — с моей стороны — и три студента ветеринарного училища со стороны г-жи Пахт.

Не успела коляска Негуса остановиться у ворот, как парфюмер мсье Жюль уже высунул в дверь голову, струящую на всю округу мощный поток благовоний, сдвинул на затылок колпак из голубой шерсти и с видом Талейрана изрек: «Это неспроста!» И тут же чья-то ручка — не слишком, впрочем, миниатюрная — протерла запотевшее окошечко в мансарде, и в нем замаячила, как в волшебном фонаре, фигура одной из модисток, фрейлен Гретхен, волоокой девы, как называл ее первообраз — златокудрую Минерву — старик Гомер.

Слуга Негуса Макс распахнул дверцу коляски.

— Осторожней! — прикрикнул на него доктор. — Ты что, не знаешь, что рана нешуточная, скотина ты эдакая! Дорогой мсье Жюль,— добавил он, — соблаговолите нам помочь. Такое несчастье, не приведи господь.

— Что я вижу? Мсье Гица ранен!

В мгновение ока на крыльце оказались обе модистки, три ветеринара, одинокая лавочница, десять наследников парфюмера с целым штатом нянек и с мамашей во главе, а также Кати и мой лакей.

Бедняга Дитрих, решив, что хозяин при смерти, заламывал руки и рвал на себе волосы, должно быть, сокрушаясь о невозместимой потере жалования за последние три месяца.

Ветеринары принялись втолковывать модисткам разницу между раненым человеком и пристреленным псом.

Клан французов наседал на Негуса, желая узнать подоплеку моего ранения.

Кати, как козочка, взбежала наверх и вернулась с г-жой Пахт и с Крошкой. Но у моей бедняжки, едва она взглянула на рыцарственного своего защитника, свет померк перед глазами и она как подкошенная упала на пороге; точно по волшебству, толпа зевак тут же разделилась надвое: модистки, лавочница и француженки остались со мной, ветеринары и французы захлопотали подле Крошки, иллюстрируя таким образом «закон полового тяготения» — чем не физический закон? По мне, так ничуть не хуже, чем всемирное тяготение Ньютона.

Тут Макс взял меня под мышки, Иохан — за ноги, Негусу досталась голова, фрейлен Гретхен овладела моей правой рукой, умильно, чисто по-немецки, поедая меня глазами; фрейлен Аннхен, совсем юная модистка, беленькая и кудрявая, как пудель, судорожно сжала мне левую руку, не зная, как еще выразить участие к моим страданиям; француженки зачирикали, лавочница закудахтала, и вынос тела наконец состоялся. Крошка, Кати и г-жа Пахт к тому времени уже скрылись в недрах дома, так же, как мужская часть общества. Глаза мои были закрыты неплотно, и я видел все, что происходит. Меня перенесли в мою комнату и положили на кровать. За сим Негус вежливо выпроводил всю честную компанию, закрыл дверь на задвижку, и мы остались с ним вдвоем.

Вне себя от радости, я спрыгнул с кровати.

— Ну, вот мы и квиты, Негус, ты расплатился, — и я прочувственно поцеловал его в губы. — Поверишь ли, я и впрямь чуть не умер — от смеха, конечно, не от раны. Теперь остается только раздеться — и в постель. Будь добр, ступай к г-же Пахт и попроси ее присмотреть за мной, пока тебя не будет.

— Это само собой, дружище.

— А если ты увидишь Крошку, улучи момент шепнуть ей, что только ее нежные ручки утишат мою боль, что тебе известна причина дуэли и...

— И все такое прочее, в том же духе, ясно. — ,

Едва я разделся и лег, а Негус вышел, пожелав мне на

прощанье благополучно завершить славную проделку, как его сменил Дитрих, который подкрался ко мне на цыпочках.

— Барин!

— Тсс... \'

— Барин!

— Гмм...

— Барин!

— Брр...

— Барин!

— Ах... это... ты... позови... Кати... Кхе-кхе!

Дитрих мигом привел горничную госпожи Пахт.

Я сделал ему знак выйти.

— Ах, за что ж вам такое наказанье, барин, — начала Кати, а слезы ручьем лились у нее из глаз — наелась хрена, не иначе. — Ну, кто бы мог поверить! А если б вы знали, как барышня убивается. Вчера она мне во всем призналась! Всю-то ночку глаз не сомкнула, а нынче, как увидела, что вы изувечены, так и свалилась без чувств; как бы у ней лихорадка не сделалась*, ее так всю и шатает... Г-н доктор, что вас привез, прописал ей микстуру.

— Как микстуру?

Я чуть не спрыгнул с кровати, услышав про знаменитую микстуру Негуса и живо припомнив историю с Софийкой. Но, вовремя спохватившись, промямлил заплетающимся языком, как говорят в свой смертный час:

— Ду-шеч-ка... при-не-си... ре-депт... чтоб... никто... не... ви-дал... Ах... ес-ли... бы... Мари... при-шла..; вече-ром.

Быстрая Кати тут же сбегала за рецептом.

Будучи слишком слаб, чтобы поднять руку, я попросил милую куколку подержать его у меня перед глазами, и вот что я увидел:

Кр: АЬгае 1еуап4 Зсгир. у Ри1у. СаШНапс!.

Зсгир. ;В Асе!. МогрН.

ОгасЬгп. ]В.

ЗассЬаг. ;В. 1Лпс. ]:

М. Р. а!чие сНуШе 1л XII раг!ез аедиа1е$

Б. (Л • в час по порошку 18. 7. XII. Д-р Негус.

ЭПИЛОГ

На этом обрывается рукопись моего коллеги по Н-скому университету Гицы Тэчуне, который покончил с собой несколько недель тому назад при чрезвычайных обстоятельствах: он застрелился как раз в ночь после своего обручения, причем невеста его, будучи божественно красива и чертовски умна, обладала еще и тем, чего не хватает ни богу, ни черту — капиталом в пятьдесят тысяч золотом.

Рукопись «Крошки» — в том виде, в каком я воспроизвел ее на этих страницах, — была найдена на столе у покойного, в конверте, на котором стоял мой адрес; к ней было приложено следующее письмо:

«Дорогой друг!

Мое самоубийство—это всего лишь дань моим давним настроениям. Истинный момент для него упущен — тому уже семь лет. С тех пор я по идее мертв, и если не сводил счеты с жизнью, то лишь потому, что не хотел уходить из нее неудачником. Свет сказал бы: он покончил с собой, потому что не смог подняться по общественной лестнице, потому что у него не было ни гроша за душой, потому что... и они приведут еще не одну из подобных причин. Что ж!
Теперь у меня есть полумиллионное состояние, за меня отдают девицу, которая получит от меня в наследство лишь мое честное имя, и всего этого я добился, чтобы в конце концов приобрести право покончить с собой. Да, мне пришлось изрядно потрудиться.
Ну, а что скажет свет? Любопытство так и гложет меня. Им не останется никакой зацепки, чтобы объявить самоубийцу помешанным — это мнение оспорили бы мои солидные дипломы доктора права и лиценциата словесности. Значит, им придется не мудрствуя лукаво счесть, что я застрелился попросту от того, что сыт этой жизнью по горло.
Может, тебе эта причина покажется курьезной? Поверь, друг мой, тот, кто спешит жить, выдыхается так же быстро, как бегун, который приходит первым. Его поступь легче, чем черепаший шаг человечества! Но у финиша оказывается, что все надежды уже позади...

Оставляю тебе незаконченную рукопись, которая остановилась по воле случая на описании рецепта — в тот момент меня осенила мысль остаться смешным до конца: умирать,

твердя рецепт,— как это похоже на правду! Ты водил знакомство со всеми персонажами «Крошки» — поройся в своей памяти и окончи сам этот мимолетный эпизод из краткой моей жизни!

Твой — хоть это я пустой звук—Гица».

Я охотно взял на себя поручение своего горемычного псевдодруга и, пользуясь записями, оставшимися посыле \'его смерти, кое-как дополнил эти «Три дня и три ночи из жизни некоего студента».

Итак, буффонада с дуэлью оказалась хитрой ловушкой, и Крошка угодила в нее в первый же день. Этому обстоятельству немало помог и рецепт Негуса, составленный из опия и шпанской мушки.

Наутро Тэчуне, как ни в чем не бывало, встал с постели, но еще два дня не выходил из дому, для приличия сохраняя повязку на голове. Все это недолгое время он ощущал себя Магометом в раю; правда, рай был сведен к одной гурии, да и та на третий день заметила ему, что пора бы и под венец.

— Э-э, мое солнышко, мне ведь до совершеннолетия еще жить и жить, придется нам погодить годик-другой...

■— Дай мне обещание перед мамой, больше я ни о чем не прошу, сокровище мое!

— Обещание?.. Пожалуй. Вот хоть завтра и поговорим с г-жой Пахт.

После обеда Гица размотал свою чалму и помчался к барону Розену.

— Что слышно, Аптекарь? В городе только и разговору, что о дуэли и как я тебя разделал. Ну, а что Мария, ты нынче ее не видал?

— Как же, как же. Я к тебе с такой новостью — попробуй догадайся!

— Ах, да где мне, не мучай.

— Сегодня вечером ты встретишься с ней в моей комнате, после одиннадцати.

— С ней?

— Я же сказал.

— Ты не смеешься надо мной?

— Ни в коей мере; вот только одно..,

— Что именно?

— Смотри, не зажги свечи.

— Неужели я так страшен?

— Уверяю тебя, ведь только от меня и услышишь правду в глаза.

— Ну ладно, договорились. Что мне еще остается!

— Но это не все.

— Еще не все?

— Ты не должен говорить с Крошкой.

— Я тебя не понимаю!

— Видишь ли, в маскараде что за голос — не очень-то разберешь, из-под маски они все звучат на один лад, так что, слава богу, с тобой обошлось. Но, если говорить откровенно, твой голосочек не поражает благозвучием — смотри, как бы не напугать девицу. Ей в обморок упасть — пара пустяков.

— Что же, у нас и дальше пойдет в том же роде?

— Нет, братец, только поначалу, надо подготовить почву... -

— Проглотим и эту пилюлю. Ну, а как она сама что-нибудь спросит?

— А ты делай свое дело и не отвечай!

— Оригинальный роман!

— Зато романтичный!

— А ты куда денешься? Должен тебя предупредить, я буду нести свою вахту до утра.

— Бог в помощь! Я как-нибудь перебьюсь — не пропаду.

В сумерках барон, надушенный, как приказчик, вошел в

квартиру Тэчуне; его встретил Дитрих, предупрежденный хозяином, который в это время играл на биллиарде, разглагольствовал, хохотал как безумный и флиртовал сразу с тремя арфистками в кафе «Замок цветов».

Когда пробило одиннадцать, Крошка тихонько выскользнула из своей комнаты, на цыпочках прокралась в коридор, осторожно открыла дверь и... угодила в лапы барона. А Гица в эту минуту вышел из «Замка цветов», мурлыча «Маль-брук в поход собрался», и направил стопы домой.

Поднявшись по входной лестнице, наш герой очутился перед двумя дверьми, правая вела на его половину, левая — к г-же Пахт. Он остановился, как бы раздумывая, затем три раза постучал в дверь к старой актрисе, которая уже целый час покоилась в объятиях... Морфея.

— Кто там? — откликнулся встревоженный голос.

Гица толкнул дверь, и г-жа Пахт узнала его при слабом свете лампадки перед иконой святого Зигрида — победителя дракона.

— Что случилось, сударь? Что за трагедия?

— Всего лишь мелодрама, сударыня! — и Гица кивнул на опустевшую постель Крошки.

— Мария! Где она, господи боже мой!

— Они с бароном Розеном решают сейчас какие-то неотложные вопросы у меня в комнате.